Неточные совпадения
На
белом, снежном
саванеНи талой нет талиночки —
Нет у солдатки-матери
Во всем миру дружка!
Видны были только соломенные крыши, да изредка кое-где бродили жители, все в
белом, как в
саванах.
Воротившись от ранней обедни домой, она похристосовалась с отцом, который, по случаю праздника, надел
белый кашемировый халат и, весь в
белом, был скорее похож на мертвеца, закутанного в
саван, нежели на живого человека.
Помню тягостный кошмар больницы: в желтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и
белые фигуры в
саванах, ходил на костылях длинный человек с бровями, точно усы, тряс большой черной бородой и рычал, присвистывая...
На небе темнеет, надвигается ночь, лошадь Долинского все дрожит, все мнется, и на нем самом не плащ, а
белый холщовый
саван, и лошадь его уж совсем не лошадь, а серый волк.
Молодой, рыжий, с надвинутым на затылок кепи офицер махнул
белым платком, и двенадцать ружей блеснули на ярком утреннем солнце светлыми стволами и в одну линию, параллельно земле, вытянулись впереди солдат, сделавших такое движение, будто бы они хотели достать концами острых штыков солдатика в
саване, а ноги их примерзли к земле.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом, точно
саваном. Все было кругом
белое… А главное — снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду. Ворона — та сидит, клюет рябину да похваливает...
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, чёрный Стёпа окутал её золотистым халатом и убежал с нею, а люди закричали, завыли, хлопая ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи,
белые, точно покойники в
саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно видеть головы, склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.
Спустишься к нему, охватит тебя тепловатой пахучей сыростью, и первые минуты не видишь ничего. Потом выплывет во тьме аналой и чёрный гроб, а в нём согбенно поместился маленький старичок в тёмном
саване с
белыми крестами, черепами, тростью и копьём, — всё это смято и поломано на иссохшем теле его. В углу спряталась железная круглая печка, от неё, как толстый червь, труба вверх ползёт, а на кирпиче стен плесень наросла зелёной чешуёй. Луч света вонзился во тьму, как меч
белый, и проржавел и рассыпался в ней.
Разверните, разверните
бел тонкой
саван,
Размахни ты, моя голубонька, ручки
белые,
Разомкни ты, моя ластушка, очи звездистые,
Распечатай, моя лебедушка, уста сахарные,
Посмотри на меня, на горюшу победную,
Ты промолви-ка мне хоть едино словечушко…
И отошел от земли бог Ярило… Понеслися ветры буйные, застилали темными тучами око Ярилино — красное солнышко, нанесли снега
белые, ровно в
саван окутали в них Мать-Сыру Землю. Все застыло, все заснуло, не спал, не дремал один человек — у него был великий дар отца Ярилы, а с ним и свет и тепло…
Он прошел в гостиную, где все было чисто и прибрано, как всегда, и одетые
белыми чехлами высокие кресла стояли точно мертвецы в
саванах. На одном окне висела проволочная клетка, но была пуста, и дверца открыта.
Шабаш начинался: только что завывалы провыли свой первый сигнал, ворота задворка скрыпнули и из-под его темных навесов, мотая головой и хлопая длинными ушами, выехал
белый конь, покрытый широким
белым веретьем, а на этом старом смирном коне сидела, как смерть худая, вдова Мавра с красными глазами без век, в длинном мертвецком
саване и лыком подпоясанная.
Денщик тут же стоит, свечку держит, будто ружье на караул. Какой там сон!
Белая кофта по бокам вьется — чистый
саван. Бумажки в волосьях рыбками прыгают. А жеребец так и заливается. Ужасти-то какие!
Надо вам прежде объяснить, что исстари, то есть с того времени, как похоронили череп с
саваном на высоте и зарыли сапожника в глухом ущелье, ходило предание, что двенадцать дев — заметьте, уже двенадцать — в
белых платьях, с венками на головах, каждую полночь собираются в долине, пляшут несколько времени хороводом на мягкой траве, при свете месяца, и потом в разные стороны убегают.
— Да, теперь ты у меня остался один, один на всем
белом свете; теперь он почернел для меня: «Отсветила звезда моя, отсветила приглядная, покрылась
саваном, небо туманное»… Как это дальше-то поется эта песня, которую сложил Владимир-утопленник?
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и
саваном, маленькое
белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
А нам разве вспомнить свои снеги
белые, метели завивные, или: как по матушке по Волге, по широкому раздолью, подымалася погодушка, ветры вольные, разгульные, бушевали по степям, ковыль-трава, братцы, расколышилась; иль красавицу чернобровую, черноокую, как по сенницам павушкой, лебедушкой похаживает,
белы рученьки ломает, друга мила поминает, а сердечный милый друг не отзовется, не откликнется: он сознался со иной подруженькой, с пулей шведскою мушкетною, с иной полюбовницей, со смертью лютою; под частым ракитовым кустом на чужбине он лежит, вместо
савана песком повит; не придут ни родна матушка, ни…
— Боярыня! — торжественно, громко произнес Зверженовский, поднимаясь с лавки, — будь тверда! Ты нужна отечеству. Забудь, что ты женщина… докончи так, как начала. Твой сын уже не инок муромский, не черная власяница и тяжелые вериги жмут его тело, а
саван белый, да гроб дощатый.
— Да, теперь ты у меня остался один, один на всем
белом свете; теперь он почернел для меня. «Отсветила звезда моя, отсветила приглядная, покрылося
саваном небо туманное». Как бишь дальше-то поется эта песня, которую сложил Владимир-утопленник?